- Взрыв бытового газа. Вы ведь представляете, как это бывает?

Старческий, глубокий голос звучит успокаивающе, но мягкости в нем нет - отстраненность, спокойствие, все, что угодно, кроме мягкости и тепла. Но в нем их, кажется, нет изначально, хотя ранее казалось, что все иначе.

- Газа? Она же чертова ведьма! Что вы мне сказки рассказываете?! Какого, к черту, газа?!

Женский голос яростно дрожит и обрывается рыданиями. А я стою совсем рядом, близко-близко, но она не чувствует - как не чувствовала никогда, когда я подходила, невидимая, к ней, заглушив все звуки от своего пребывания и боясь, что, несмотря на то, что она не слышит, она почувствует.
Или надеялась на это.
Но она не чувствовала. Продолжала вязать свой дурацкий шарф, который на ее необъятном муже будет сидеть как гимнастическая лента на борце сумо, или поливала свой ненаглядный палисадник: им она могла гордиться по достоинству, если бы только с самого детства у нее не росло ничего ярче чахлых хризантем, но последние пару лет сад неожиданно расцвел и налился красками, цветы в нем цвели дольше, чем у всех соседей, вместе взятых, а она все бормотала про удачно взятые за бесценок семена.
Она не чувствовала, и, покачивая малыша в коляске тусклого цвета, утыкала свой длинный нос в скучную книгу о воспитании детей. Или подсчитывала в блокноте по чекам потраченные за неделю деньги. Или долго рассказывала по телефону маме о том, какие отвратительные кексы начали выпекать в пекарне, где она покупает выпечку к чайному столу, поскольку из-за ребенка у нее нет времени на то, чтобы печь самой, но приходится смиряться с неизбежностью и идти на неоправданные траты. А еще - о том, как Вернон работает с утра и до ночи, и почти не общается с малышом, отчего Дадли, разумеется, страдает.
Она не чувствовала, а тут вдруг...

- Тем не менее, миссис Дурсль, сейчас речь не о причинах, а о последствиях. И об ответственности. Вы понимаете, безусловно понимаете.

Голубые глаза внимательно глядят через половинки очков: зачем он их носит, кстати? Не для того же, чтобы лучше видеть. Старческое зрение... У Альбуса Дамблдора? Похоже, это нам были нужны очки-половинки. Хотя бы наполовину видеть то, чего мы не видели в упор.
Она вскидывает голову. Губы сжаты в тонкую полоску, едва заметные брови сведены, лицо заплаканное.

- Ответственности? Вы мне говорите об ответственности? Вы, вы, - она вдруг вскидывает руку и тычет в сторону сидящего на низеньком стуле напротив ее дивана стуле старика длинный сухой палец, - вы не знаете, что это такое. Вы врете мне сейчас: нет никакого бытового газа, нет и никогда не было! Или вы мне скажете правду, или я...

И что-то в ее глазах появляется такое, отчего Альбус Дамблдор, великий маг, верховный чародей всея и всех, словно становится меньше ростом. Плечи его опускаются, а на лице наконец-то проявляются признаки жизни.

А в соседней комнате - тишина. Там спят дети. Ее малыш и еще один...малыш.
Мой малыш, за которого она теперь в ответе, такая вот дурацкая ирония судьбы. У меня нет сил воспринимать и переживать это, все они потрачены, все они выбиты из моего тела вместе с жизнью этого самого тела. Усталость, усталость, только усталость, и ничего больше. Здесь, оказывается, тоже жизнь, и совсем нет возраста, нет времени, но мысли - живы, и то, что делает нас по-настоящему живыми, тоже живо. Но сейчас вся моя жизнь - усталость. И тревога. За нее. За него. За них за всех. Здесь нет времени, но будущего также нет. Будущее теперь - в его жизни, жизни Гарри. Будет жить он - буду жить я. А как он будет жить, зависит от того, о чем они сейчас договорятся.

- Не газ, конечно же. Вы правы, Петуния. Вы понимаете, да. И должны понимать, отчего я - так. Простите, я все время забываю, что вы - ее сестра. Как бы вы сами ни старались об этом забыть, вернее - ни пытались делать вид. Зато я не забыл вашего письма, ваших слов и того, что прочел когда-то в вашем сердце. Как бы вы ни пытались это оттуда вытравить. Равно как я не сомневаюсь в том, что вы выполните то, о чем я прошу вас. Как, впрочем, не сомневаюсь в том, что со временем ваше сердце все-таки ожесточится, и жизни сына вашей сестры можно будет позавидовать с огромным трудом. Я не сомневаюсь в этом ни минуты, даже если вы сейчас полагаете обратное. Их убили. Убили жестоко, а до того - предали. Но вы не расскажете ему об этом, покуда я вам не позволю - в обмен на вашу безопасность, разумеется. Это - главное условие. Полагаю, вы понимаете, что условия эти выставляю не я. Но теперь, когда вы знаете правду, уровень ответственности вам известен и понятен. Второе условие...

- Тот, кто... убил... он известен? - сестра перестает плакать и лицо ее становится жестким. Ее взглядом, наверное, можно было бы прожигать стены.

- Известен, - спокойно отвечает старик. - Хорошо известен. Но его больше нет. Опасности для вас он не представляет. До тех пор, пока...

И вдруг в комнате повисает звенящая тишина.
Альбус Дамблдор молчит. Петуния тоже. Сидит, сцепив тонкие руки, и смотрит перед собой. А потом медленно говорит:

- До тех пор, пока?..

Я не ожидала такой правды.

- Пока он не найдет силы и способ вернуться, Петуния, - голос разрезает тишину, как острый нож, врезающийся в желе: также туго и остро, с легким звоном ударяясь о твердую стеклянную поверхность самой глубины душ тех, кто пока еще жив.

- Вот значит, как, - тихо отвечает она. - Вот как.

Вот так.

Вот почему.

- Я тоже думал, что он ушел насовсем. Что все - не зря!

Не Джеймс. Один из Прюэттов. Жестко, с металлическими нотками. Он так глупо погиб, так нелепо, почти по случайности! И так и не смирился с тем, что ему связали руки. Так и не смирился с тем, что теперь - бессилен.

И мне страшнее, нежели было до того, как в дом наш вошла черная тень. И тоже - от бессилия.

Но там, где сердца и руки еще теплые, где льются живые слезы и бьются живые сердца, вдруг вновь наступившую тишину разбивает тихий голос моей сестры:

- Я ничего не буду обещать вам, Даблдор. Я не смогу его полюбить, и вы это знаете. Я не смогу дать ему то, что должна была дать она. Но я ее сестра. Ему... его больше не к кому. По крайней мере, будет - как вы сказали? Под защитой крови? Пусть так. Но если эта тварь...

И тут ее глаза разгораются яростью, а воздух, кажется, начинает звенеть от напряжения.
Нет, она думает не о Гарри сейчас. Но именно в этот момент больше всего на свете мне хочется взять ее за руку.
И чародей, стоящий перед ней, чувствует это, и тон его меняется, когда он обращается к ней снова.

- Он не прикоснется к вам, не беспокойтесь. Пока - не прикоснется. Но всеми силами будет пытаться дотянуться до мальчика. Но к тому моменту мы возьмем его под свою защиту, будьте уверены. А пока что ваша задача.., - но она не дает ему договорить.

- Моя задача мне известна. И условия ваши тоже. А теперь убирайтесь из моего дома, немедленно, - она поднимается с дивана и встает перед человеком, перед которым трепещет половина магической Британии, во весь свой небольшой по сравнению с ним рост. Встает, сжимая кулаки.

Альбус Дамблдор молча поднимается тоже. Он тоже не ожидал. Он ничего не мог сделать тогда, когда она писала ему глупенькие письма, надеясь на чудо, да и вряд ли стал бы, даже если бы мог. Да и в отношении нас он не особенно-то что-то и мог: вся эта история для него была досадной помехой в общем деле, и я сейчас знаю это особенно хорошо. Но в отношении нас...

- ...делал, что мог, Лили.

Джеймс появляется из ниоткуда. Здесь нет "где", "куда", "когда" и "зачем". Есть то, что есть, и есть мы. И есть все, что мы помним и что знаем. И чуть больше.

- И сейчас тоже делает, что может. И она тоже. Хотя это и страшно неудобно всё. Помеха. Для него, для нас, для них. Но черт его знает, как все обернется. Лишь бы наш парень был в порядке, да? И надрал задницу всем, кому понадобится.

Я молчу.
Петуния тоже молчит.
Молчит Альбус Дамблдор.
Молчат фотографии на стенах ее дома; фотографии, которые никогда не заговорят, потому что в них нет силы. Они - просто бумага с изображениями.
Но вдруг прекращается молчание в той комнате, где спят дети: оттуда доносится неуверенное хныкание - сперва одного, затем второго.

Как насчет того, чтобы он просто был жив, Джеймс? Без необходимости надирать кому-то задницу?

- Вам пора, - жестко отрезает моя сестра. - И я буду благодарна, если вы не появитесь еще долгое время, а лучше - не появитесь вовсе. И не смейте мне больше напоминать о моем письме: я сама его прекрасно помню. И все остальное тоже.

- Время покажет, - тихо отвечает старик, после чего выходит за дверь, за которой - осень и темнота. Просто выходит за дверь. А мы все - остаемся. Хотя женщина, которая идет в детскую и склоняется над кроваткой, в которой лежат плачущие дети - пока еще вместе, потому что второго ребенка они не планировали, да и не станет она разоряться на вторую кроватку, не знает о том, что она - не одна. И никогда не будет одна.

- Ты помеха. Зачем так вышло? Зачем? - Петуния протягивает руки к малышам и вдруг достает из кроватки не Дадли, а Гарри. И усаживается с ним на маленький пуфик у кроватки, а жесткость с ее лица стекает, словно вода с камней, у которых мы играли в детстве. Тонкая складка протягивается между бровей, скорбно изгибаются губы. - И она была помехой. Или я. Не знаю. Все должно было быть иначе, ты это знаешь? Ну тише, тише...

Тикают часы. Начинается дождь. Ветер путается в ветвях.
Женщина укачивает малыша, на лице ее нет ни нежности, ни улыбки, но я чувствую, я вижу, как от нее к нему тянутся невидимые, но прочные нити, сплетаясь вокруг них в плотный узор - поверх того, что тянется от него ко мне.

Она не чувствует, не видит и не понимает. Но вижу и понимаю - я. Все мы.
И тревога почти уходит, уступая место пусть недолгому, но покою.
Я осторожно кладу свою руку на ее, а она все смотрит и смотрит на малыша, который наконец успокаивается. А она все смотрит, а потом начинает клевать носом.

Дремлет маленькая улица и засыпающие дома. Тишина укутывает плотным облаком тумана живых и тех, кого живые считают мертвыми.
Женщина тоже дремлет, как и ребенок на ее руках.

А наутро в ее саду расцветет последний цветок - ее любимая золотая хризантема.